Размышления над статьей Владимира Пастухова

Опубликованная в "Новой Газете" статья Владимира Пастухова "Государство диктатуры люмпен-пролетариата" вызвала оживлённую реакцию значительной части российской оппозиционной общественности. Интриги добавило редакционное предисловие: "Этот текст... привел к скандалу в редколлегии: публиковать или нет? Мнения категорически разделились: сторонники говорили о необходимости дискуссии по столь спорным суждениям, противники – об интеллектуальной провокации, с которой мы, последовательно выступающие за демократические ценности, не можем солидаризироваться".

Не берусь утверждать наверняка, где именно оппоненты Пастухова углядели "провокацию", поскольку сам я следов оной в тексте не нашёл. Осмелюсь предположить, что гнев "последовательно выступающих за демократические ценности" вызвал тезис о преждевременности демократических лозунгов. Ранее мне уже доводилось писать о том, что демократия – это не какая-то "священная корова", а всего лишь инструмент, который подходит для решения одних задач и не подходит для решения других. Соответственно, никакого "криминала" в позиции автора я не нахожу.

В то же время, его взгляд на "господствующий класс" как на нечто принципиально чужеродное российскому социуму представляется мне, по меньшей мере, спорным. Для того, чтобы разобраться в данном вопросе, обратимся к истории.

"Прорубив окно в Европу", Пётр I дал старт длительному процессу формирования в России европеизированной элиты. Первоначально круг этих "русских европейцев" был крайне немногочислен, включая лишь самого императора и его ближайших сподвижников, однако ряды его неуклонно росли на протяжении двух столетий подряд, охватывая всё новые и новые социальные слои. Процесс этот резко ускорился после того, как на российский престол взошла немка Екатерина II – урождённая София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская, – состоявшая в родстве с рядом европейских правящих домов. К началу XIX века "европейское сословие" вобрало в себя уже практически всё российское дворянство, а ещё столетие спустя – значительную часть образованных людей незнатного происхождения, так называемых разночинцев.

Проблема, однако, в том, что и архаичная допетровская Россия никуда при этом не исчезла, европеизированный "мир барина" и архаичный "мир мужика" сосуществовали в рамках одной страны, как две параллельные Вселенные.

Теоретически, экономическое развитие и промышленная революция должны были постепенно привести к размыванию архаичной России и проникновению европейских ценностей во все слои российского общества, но на практике этому препятствовало существование таких институтов как крепостное право (до 1861 года) и крестьянская община.

Краеугольным камнем Западной цивилизации является концепция автономии личности. Своего рода "проекцией" этой автономии на объекты окружающего мира является частная собственность, без которой оная автономия невозможна в принципе.

Психология общины несовместима с автономией личности, а общинное землевладение – с частной собственностью. Крестьянская община выполняла функцию "консерванта", сохранившего старую допетровскую Россию под наросшим поверх неё европейским культурным слоем.

Мало того, что общинное землевладение с его регулярными перераспределениями земельных наделов между отдельными крестьянскими дворами не способствовало внедрению передовых сельскохозяйственных технологий (кто станет обихаживать и удобрять свой земельный участок, если после очередного передела он достанется совсем другому члену общины?), так община оказалась, к тому же, весьма питательной средой для вызревания социальной зависти крестьян к помещикам. Крестьяне, сами лишённые полноценных прав собственности на свои земельные наделы, воспринимали помещичью собственность на землю как несправедливость. Именно стремление отнять земли у помещиков толкнуло русское крестьянство в революцию.

Утверждение советской пропаганды о том, что революция 1917 года была революцией пролетарской, не имеет ничего общего с действительностью. Промышленный рабочий класс в России сто лет назад был сравнительно немногочислен и никак не мог претендовать на то, чтобы стать главной движущей силой революции.

Такой силой стало жаждавшее "чёрного передела" российское крестьянство. Искусственно сохраняя архаичную общину, напуганные европейскими революциями власти Российской империи стремились предотвратить разорение части крестьянства и отток обедневших крестьян в города, где те могли бы стать социальной базой революционных волнений. Избежать "язвы пролетарства" – вот как формулировалась эта цель. Злая ирония судьбы состоит в том, что, избежав пролетарской революции, Россия получила революцию крестьянскую.

Большевики, придя к власти, формально уничтожили крестьянскую общину, однако распространили лежавшие в её основе принципы (отрицание автономии личности и частной собственности) на всю страну. "Советский строй был своего рода "генно-модифицированным" социальным продуктом. Большевизм привил к широкому крестьянскому стволу веточку западного модернизма", – пишет Пастухов. При этом он игнорирует то обстоятельство, что из всех возможных "веточек западного модернизма" большевики выбрали самую коллективистскую – марксизм. Марксистская философия, будучи по своему происхождению продуктом западной общественно-политической мысли, претендующим на модернизм, полностью совпадает с архаичным мировоззрением крестьянина-общинника в своём отрицании автономии личности и частной собственности. Таким образом, эта "прививка" не привела к сколько-нибудь существенному изменению социокультурного фундамента архаичной России. В то же время, большевики полностью уничтожили формировавшееся на протяжении двух столетий "европейское сословие", а с ней и европейскую Россию ("мир барина").

На первый взгляд, большевики осуществляли масштабную модернизацию наподобие петровской, в действительности же, они вернули Россию в допетровское, "доевропейское" состояние. Пресловутый Homo Soveticus, при всех разительных внешних отличиях, во многих принципиальных аспектах остался всё тем же допетровским московитом. Большинство социальных институтов СССР – от школы до армии и тюрьмы – представляли собой вариации на тему крестьянской общины с неизменной круговой порукой и пренебрежением к индивидуальности.

Здесь требуется небольшое отступление. Ранее я неоднократно писал о том, что СССР не являлся правопреемником исторической России. В контексте сказанного выше, считаю необходимым уточнить, что под исторической Россией я имел и имею в виду именно созданную Петром I европейскую Россию. Россию допетровскую в этом контексте можно было бы назвать "доисторической". Сделав это маленькое, но важное уточнение, вернёмся к статье Пастухова.

"В основании "путинизма" лежат не крестьянские (так что зря писатели-деревенщики так о нем пекутся), а люмпенские идеалы. В этом его главное отличие от советской власти. Эта та разница, которую многие не улавливают. "Путинизм" – политический строй деклассированных элементов, всех тех, кто выпал из своих социальных ниш либо вообще их никогда не имел. Наверное, так выглядела бы Россия, если бы Стенька Разин взял Кремль. На смену философии общины пришла философия "общака", – продолжает автор и совершает, на мой взгляд, принципиальную ошибку.

Философия "общака" появилась не на пустом месте, она есть прямое и непосредственное продолжение философии общины. Вследствие того, что русский крестьянин был лишён возможности иметь землю в частной собственности, его мировоззрение не так уж сильно отличалось от мировоззрения люмпена. Стенька Разин стал народным героем, о котором слагали песни, задолго до большевиков и, тем более, Путина. Лозунг бандитов девяностых "Делиться надо!", охотно подхваченный путинскими чекистами в "нулевые", ведёт свою "родословную" от мечты русского крестьянина о "справедливом" переделе помещичьих земель.

Автор подходит максимально близко к сути проблемы, когда утверждает: "Архаичная Русь, придушенная Петром, растерзанная большевиками, осмеянная либералами, восстала из праха, чтобы послать миру свой прощальный привет, прежде чем испустить дух". Чего он, однако, не замечает, так это того обстоятельства, что носителем социокультурных установок "архаичной Руси" является не только "криминальная нашлёпка" над социумом, но и социум в целом.

В том и секрет относительной устойчивости путинского режима, что системы ценностей правящей верхушки ("криминальной нашлёпки" в терминологии Пастухова) и общества в целом очень близки. Народ в массе своей поддерживает Путина именно потому, что видит в нём искреннего, аутентичного "совка".

"Низы" могут быть недовольны своим материальным положением, своим бесправием, вызывающим поведением "верхов" и много чем ещё, но мировоззрение Путина им близко и понятно, а мировоззрение его оппонентов (включая, прежде всего, приверженность западным ценностям) представляется им враждебным. Таким образом, трагедия сегодняшней России состоит в том, что она лишена внутренних ресурсов для трансформации. По этой же причине не приходится надеяться на "национально-освободительную революцию", о желательности которой пишет Пастухов.

Вышесказанное не означает, что в России невозможны массовые протесты или даже крушение режима под их давлением. Проблема в том, что даже если вслед за крушением режима в России состоятся полноценные демократические выборы, слишком велика вероятность того, что на этих выборах вновь победят силы, апеллирующие к архаичному массовом сознанию. В этой связи, я готов согласиться с тезисом о преждевременности демократических лозунгов, хотя мотивы мои несколько отличаются от мотивов Пастухова.

На мой взгляд, именно трансформация массового сознания является первоочередной задачей, без решения которой никакая демократизация не будет иметь смысла.

Может показаться, что мы находимся в безвыходном положении. Если внутренние ресурсы для трансформации отсутствуют, необходимо внешнее воздействие, но откуда ему взяться? Когда Пётр I осуществлял свою модернизацию, он опирался на институт монархии. Одно из преимуществ этого института состоит в том, что в некоторых ситуациях он позволяет государю, до известной степени, выступать в качестве такой внешней по отношению к обществу силы. Необходимо заметить, что возможность эта имеет свои ограничения, ведь в основе монархической легитимности лежит традиция, поэтому монарх, вступающий в конфликт с традицией, рискует подорвать эту легитимность и, как следствие, лишиться власти. Примеров подобного развития событий в истории предостаточно: от Аменхотепа IV (Эхнатона) в Древнем Египте до Эдуарда VIII в Великобритании XX столетия. Петру I, тем не менее, удалось пройти между Сциллой и Харибдой и осуществить необходимые преобразования, сохранив при этом власть.

К сожалению, в современной России нет монархии или иного подобного института, способного сыграть роль трансформирующей общество внешней силы. Это подводит нас к единственно возможному выводу:

такой силой могут быть только государства Запада.

Долгое время фраза "заграница нам поможет" была лишь предметом для насмешек. Однако Путин своими безумными авантюрами сумел убедить Запад в том, что Россия может представлять собой, говоря словами министра обороны США Эштона Картера, "экзистенциальную угрозу". Соответственно, трансформация России, её разрыв с архаичной социокультурной "матрицей" нужны не только самой России, но и Западу, если его заботит собственная безопасность.

Изменение базовых социокультурных установок общества извне – задача крайне сложная, но в истории есть примеры решения подобных задач. Один из самых успешных – трансформация Японии после Второй мировой войны.

Будучи изначально страной значительно менее западной в цивилизационном плане, нежели Россия, Япония в результате, если и не стала полноценной частью Западной цивилизации, вполне усвоила базовые западные ценности. Колоссальная заслуга в этом принадлежит лично главнокомандующему оккупационными войсками союзников в Японии Дугласу Макартуру.

Речь, разумеется, не идёт о перспективе оккупации России войсками государств-членов НАТО (сколь бы безумным ни казался Путин, надеюсь, до прямого военного столкновения России с НАТО дело не дойдёт), но есть масса методов косвенного воздействия, при помощи которых Запад на время "переходного периода" мог бы установить де-факто "внешнее управление" в постпутинской России.

В заключение позволю себе процитировать один из своих прежних текстов: "В этих условиях критически возрастает роль прозападного крыла российской оппозиции. Сколь бы значим ни был вклад союзников в дело денацификации Германии, она никогда не смогла бы состояться как демократическое правовое государство, если бы не выдающийся германский патриот Конрад Аденауэр, возглавивший правительство ФРГ в это нелёгкое для его страны время, и его соратники, разделившие с ним нелёгкий труд государственного строительства. Российская оппозиция уже сейчас должна готовить себя к решению аналогичной задачи, к тому, чтобы стать партнёром Запада в деле десоветизации постпутинской России и повести свою страну к успеху, свободе и процветанию".